Распопин В. Н. Адамович Г.В.  Собрание сочинений. Литературные заметки: В 5 кн. Кн. 3. (

Девять лет назад рецензию на предыдущий том собрания сочинений замечательного поэта и одного из самых лучших русских литературных критиков Георгия Адамовича, давным-давно подготовленное Олегом Анатольевичем Коростелевым, а выпускаемое издательством «Алетейя», увы, все реже и реже, я заканчивал, помнится, тем, что высказывал надежду дожить до выхода следующего тома. Дожил, слава Богу! А скольким поклонникам этого блистательного пера дожить не удалось?.. Ведь, если между выходом в свет первого и второго томов собрания рецензий Адамовича, опубликованных в парижской газете «Последние новости», прошло пять лет, то разрыв между вторым и третьим томами составил чуть не вдвое больше. Коли дело так пойдет и дальше, пятый том рецензий прочитать нам вряд ли удастся, а дотянуть до выхода всего собрания сочинений уж точно не получится.

Остается надеяться, что новое собрание Адамовича – восемнадцатитомник, подготовленный все тем же подвижником О.А. Коростелевым и запущенный в прошлом году в издательстве Дмитрия Сечина, пойдет бодрее. Два стартовых тома уже сегодня можно купить в «Озоне». Позднее я постараюсь рассказать и об этом издании, тем более что комментарий в нем расширен, объем и формат томов увеличен, да и вообще с виду оно представляется, может, и не таким оригинально оформленным, как собрание, выходящее в «Алетейе», зато более основательным, точнее – академическим.

Рецензируемая же книга, как то присуще всем изданиям, подготовленным О.А. Коростелевым, максимально тщательно откомментирована, вычитана и снабжена именным указателем. В состав тома вошло около шестидесяти статей, посвященных литературному процессу первой половины тридцатых годов, как в метрополии, так и в рассеянии. Адамович читает, кажется, все хоть сколько-нибудь интересное из того, что выходит в СССР и в Париже, отслеживает по возможности восточно-европейские, берлинские и китайские издания, правда, возможностей таких у него немного, а в тридцатых годах, что естественно, становится еще меньше. Тем не менее, среди представленных читателям «Последних новостей» поэтических сборников изредка встречаются и книжки, вышедшие, например, в Харбине.

Если попытаться выделить основные, так сказать, сюжетные линии тома, они, пожалуй, будут таковы: 1) русская поэзия «здесь» и «там», то есть в Париже и в СССР, и полемика с В.Ф. Ходасевичем о путях развития молодой русской поэзии парижской диаспоры; 2) творчество Владимира Набокова, одновременно восхищающее и отталкивающее критика; 3) свобода и зависимость художника (причем не только современного, но и классика) в тоталитарном и демократическом обществе. В общем, как мне представляется, именно к этим краеугольным камням так или иначе сводятся все писания Георгия Адамовича.

В предыдущих рецензиях я уже не раз говорил об особенностях Адамовича-читателя и Адамовича-писателя, здесь повторяться не буду. Подчеркну лишь творческий рост автора, пишущего в середине 30-х уже не столько вширь, сколько вглубь, и его удивительную способность неизменно высказываться тактично, оставаясь при этом именно критиком (каким он бывал ядовитым – можно узнать, почитав его переписку, например, с З.Н. Гиппиус). Другая, не менее интересная особенность его творческой манеры, унаследованная, надо думать, от Белинского, в том, что его статьи, несмотря на их газетную краткость, знакомят не только с мыслью автора, но и с самим процессом мышления. В этом смысле особенно интересны те рецензии, где речь идет о творчестве В. Набокова, а также статьи о Мережковском, Бунине, Бальмонте, Есенине, Маяковском, Некрасове, Толстом и Достоевском, Гоголе и, конечно, Пушкине. Вообще, в текстах, составивших этот том, Адамович все чаще обращается к классикам, сопоставляет с ними современников. Ассоциативные ходы его прихотливы, однако неизменно логичны и точны. Прочитайте статью «Суд времени» - благодаря этим ассоциативным ходам на четырех страничках малого формата автор умудряется изложить чуть не всю историю новой русской поэзии в лицах ее главных героев.

Да, именно так – в статьях 1934-35 гг. взор Адамовича все сильнее концентрируется на родном и главном – уже не о Барбюсе и Ремарке, даже не о Шолохове и Катаеве с Фединым он пишет все больше и чаще (хотя и об их новых книгах критик тоже рассказывает – точно и тонко, как умеет только он). Родное же и самое главное для русского читателя, критика и поэта (а поэтом Георгий Адамович был недюжинным) – оно ведь не в кофейнях Монпарнаса, а «на полях «Анны Карениной». Ему, родному и главному, и посвящены самые пронзительные статьи, вошедшие в этот том собрания.
Завершу отзыв, сердечно поблагодарив приславшего мне книгу Олега Анатольевича Коростелева, как и прежде небольшой подборкой цитат.

О драматургии М. Горького:

Горькому очень далеко до Эсхила, но Киршону или Вишневскому до него – еще гораздо дальше. Помимо того, что у Горького в каждой фразе видна опытная, умелая рука, есть у него и другое, огромное преимущество перед любым советским драматургом: ощущение сложности жизни, способность рисовать человека, наделенного противоречивыми, неожиданными, неповторимо-индивидуальными чертами, необъяснимыми никакой «классовой прослойкой».

О Ф. Сологубе:

У Сологуба были в его творчестве ценнейшие перворазряднейшие достоинства: чудесное чувство русского языка, оригинальность и острота стиля, несравненная певучесть, «напевность» стиха… Но при этом был у него и порок, который ничем, абсолютно ничем, нельзя искупить: он выдумал свой мир, свою поэзию, и выдумка эта, каким бы искусством ни была украшена, не имеет отношения к той единственно-доступной нам реальности, которая называется человеческой жизнью.

О «Приглашении на казнь» В. Набокова:

Утомительно, жутко, дико! Но никак не скажешь – ничтожно! Нет, достаточно было бы и полстранички о кривых зеркалах, - кстати, необычайно для Сирина характерной, - чтобы убедиться, как вольно и свободно чувствует себя автор в созданном им мире, как своеобразны и логичны законы этого мира. Только вот в чем беда: это мир его, – его и больше ничей! Невозможно туда, в это пугающе-волшебное царство, полностью проникнуть, и невозможно в нем дышать!

О Маяковском и Есенине:

У Маяковского гораздо меньше «поэтичности», чем у Есенина, текст его стихов неизмеримо грубее и суше. Это очень важно, - потому что поэзия не есть игра в слова и в звуки, а творчество, дополняющее жизнь и на нее действующее. Маяковский был как бы предателем самого понятия о духовном творчестве. Но наперекор самому себе – и отсюда, вероятно, трагизм его облика и трагическая сила некоторых его стихов, - он был одареннейшим поэтом, гораздо более «ширококрылым», нежели Есенин…

…Надо, по справедливости, признать, что у Есенина есть место в русской поэзии, место свое, особое. Любовь к нему не случайна… Есенин нашел великую тему, великий поэтический мотив, неотвратимо действующий на людей, проникающий в самую душу, будящий самые глубокие отзвуки и воспоминания. Он как бы набрел на нее – и «просиял»…

Эта тема, этот мотив – тема возвращения, или, лучше, тема верности, в конце концов, даже тема родины в самом чистом и углубленном ее образе. Когда Есенин, притихший, присмиревший, возвращается в свою деревню, - мы, действительно, потрясены, и тут противиться ему нельзя… Тут он создает миф – с непостижимо откуда взявшимся вдохновением к мифу!.. Вся тема потерянного рая, все загадочное сказание о «блудном сыне» - за него, и самые патетические моменты мирового искусства ему родственны. Когда к изменнику Зигфриду возвращается память, когда постаревший, всего насмотревшийся Пэр Гюнт бредет на песенку Сольвейг, это, в сущности, то же самое, о чем рассказывает Есенин… Но у рязанского «паренька» еще слышатся «наши шелесты в овсе», как сказал Блок, у него еще звучат типично-русские ноты раскаяния, покаяния, - и нет ничего удивительного, что в ответ ему бесчисленные русские сознания откликнулись и откликаются, особенно теперь, в наши дни. Люди, как никогда, жаждут хлеба, - и как никогда умеют отличать хлеб от камня.

О Блоке и Пушкине:

Нет, не только талант выделяет Блока, - как никогда никого один талант, взятый сам по себе, не выделял и не возвышал. Блок писал прекрасные стихи? Да, бесспорно. Но бессмертие для него обеспечено… только потому, что он горел, и сгорел, как костер…Блок вошел в жизнь с глубоко затаенной в душе жаждой служения, - и, изменяя многому и многим на своем веку, этому основному стремлению не изменял никогда.

…Творчество, в истинном смысле этого понятия, возникает лишь с того момента, когда человек принимает за него полную ответственность, когда он в нем рискует самим собой, когда оно становится для него важнейшим жизненным делом. Одним словом, когда человек в нем сгорает. Пушкин ведь тоже был «костром», в этом-то вся разгадка его обаяния, оттого-то такие его строки, как, например:

Пора, мой друг, пора…

никто никогда не в силах будет прочесть без волнения… И сравнивать его с Жуковским или с Языковым тоже нельзя – только поэтому.