Пырков И.В. О цветочке аленьком и Оленькином (С.Т. Аксаков)

 
Аннотация. Автор убеждает: сказка «Аленький цветочек» отразила магистральные идеи всей мемуарно-биографической трилогии С.Т. Аксакова. Впервые фигура купца, «честного человека», рассматривается как центральная, идейнообразующая в сказке, создающая глубину и многозначность её социокультурного фона. По-новому интерпретируется и понятие «патриархальность», раскрываемое как жертвенность.
 
Ключевые слова: «Аленький цветочек», человечность, отец, русская семья, род, Сергей Аксаков, Ольга Григорьевна Аксакова, «честной купец», дом, патриархальность, жертвенность.
 
 
Abstract. The author proves: the tale "The Scarlet Flower" reflected the main idea of memoirs and the biographical trilogy of S. T.Aksakov. For the first time the figure of the merchant, "an honest man" is seen as central, ideal-making in a fairy tale, creating depth and ambiguity of its social and cultural background. New interpretation of the concept of "patriarchy" as a sacrifice is revealed.
 
Keywords: "The Scarlet Rower", humanity, father, Russian family, Sergei Aksakov, Olga Aksakov, "honest merchant", house, patriarchal, self-sacrifice.
 
 
 
 
«Слишком далеко зашли мы в своей беспечности, а в условиях, когда всё трагичнее "низкий" вопрос выживания, мы под разговоры о раскрепощённости духа незаметно для себя уже притёрлись к многообразному злу жизни, свыкаемся с фактами необыкновенной скорости разрушения природы, и вот, когда даже после небольшого перерыва окунаешься в "золотое время" Аксакова, спохватываешься, что читать его становится мучительно трудно, что прилипают к телу заскорузлые одежды равнодушия, что лучше уж забыть о том, что мы имели; в конце концов, начинаешь ломиться в аксаковскую голограмму прошлого, чтобы хоть на мгновение побыть "на зелёном цветущем берегу... под шатром исполинского осокоря", но прочна невидимая стена...».
 
 
Так писал о мире Аксакова мой отец Владимир Пырков ещё в восьмидесятые годы XX века. Без свитка отцовских раздумий приступить ли кАксакову, писателю и мыслителю, утверждающему каждой своей книгой, каждым словом и каждым поступком удельную весомость родовых привязанностей? Кстати, слова «приступить», «приступ», ключевые для обстоятельнейшей манеры Сергея Тимофеевича, прикидывал-взвешивал на широченной своей ладони Владимир Солоухин когда-то: «Помнится, именно так и начинаются у Аксакова некоторые главы в "Записках ружейного охотника Оренбургской губернии": "Приступ к описанию болотной дичи", "Приступ к описанию водяной дичи". Да и как хорошо! Приступ. Объяснить сначала, почему и зачем, и где будет происходить дело, и какое дело, и как оно началось, в какой обстановке, что ему предшествовало, а там и пойдёт по порядку разматываться клубок».
 
 
Клубочек тот, он из сказок, конечно. За ним пойдёшь, красный терем отыщешь. Да разве же создатель семейных хроник, автор книг об охоте и об уженье рыбы, театральный и литературный критик, наконец, поэт и переводчик — сказочник? Да, создал каким-то чудом, воспринял от ключницы Пелагеи и донёс до нас единственную в своём роде, неповторную вещь. Бывают авторы одной песни или одного стихотворения. А Сергей Аксаков — автор одной сказки. Кто же не слыхал у нас про «Аленький цветочек»?
 
 
И всё-таки закрадывается сомнение: «Детские годы Багрова-внука», например, рассказанные слепнущим писателем и записанные с его слов родными, не близки ли они тоже к сказочному пределу при всей своей «мемуарно-биографической направленности»? Думаю, что для нас, сегодняшних, большее из того, к чему «приступал» Аксаков — совершенная сказка. В смысле недосягаемости и несбыточности. И дело не в утраченной дубраве, грубо говоря, а в утраченных вместе с её корнями первоосновах русской семьи. Русской — не в национальном даже, а в историческом смысле. За всем, что говорит Аксаков, слышна семья, видны звенья рода. И «Аленький цветочек» просто не мог быть обращен в никуда, в абстрактную даль, не мог быть сказан для обобщённо-усреднённого, «чужого» читателя. Нет, сказка посвящена маленькой внучке Сергея Тимофеевича, Оленьке, в которой он души не чаял. В 1854 году приехал в подмосковное Абрамцево из Петербурга средний сын Аксакова Григорий вместе с дочкой Олей — девочка не отходила от Сергея Тимофеевича, обо всём расспрашивала, звала на реку, в лес, и просила: «Дедушка, расскажи сказку!»
 
 
И патриарх рода, которому оставалось прожить на свете всего пять лет и который вдруг пережил рядом с внимающим жизни пятилетним ребёнком необъяснимое возрождение душевных сил, рассказывал про стародавнюю Уфу, про Бугуруслан, про переправу через Волгу, про осеннюю дорогу в Багрово, про весну, распахивающую окна солнечной Сергеевки. Про верного Евсеича и про уженье. Про детские свои чтения, про отца, маменьку и любимую сестрицу. А ещё про зимних гостей — снегирей, которым так рад он бывал здесь, в Абрамцево. «Детские годы Багрова-внука» теперь уже не могли не явиться миру. «Есть у меня заветная дума, — признавался Сергей Тимофеевич А. И.Панаеву. — Я желаю написать такую книгу для детей, какой не бывало в литературе... Тайна в том, что книга должна быть написана, не подделываясь к детскому возрасту... и чтоб не только не было нравоучения (всего этого дети не любят), но даже намёка на нравственное впечатление, и чтоб исполнение было художественно в высшей степени». А раз ожили детские воспоминания, то и не могло не завертеться снова волшебное веретено ключницы Пелагеи. Давным-давно принесла она в дом Аксаковых «необыкновенное дарование сказывать сказки, которых знала несметное множество». В их числе и «Аленький цветочек» — в первоначальном аксаковском изложении был он, конечно же, «Оленькиным». Как похоже звучит: «аленький» и «Оленькин»!
 
 
Ну вот, после самого беглого присказа «почему и зачем, и где... и какое дело, и как оно началось», предлагаю задаться простой, кажется, загадкой: а о ком сказка Аксакова? То есть — кто главный её герой? Не о содержании здесь речь. Лучше того же Солоухина содержательную сторону дела не выразишь: «Главное... доброта и любовь... Они-то и есть тот аленький цветочек, который посеян в душе каждого человека, важно только, чтобы он пророс и расцветал». Ткань же аксаковского шедевра великолепно разобрал на сказочные первоэлементы Владимир Яковлевич Пропп, в чьей огласовке «Аленький цветочек» есть, кроме всего прочего, рассказ о русской Психее. И всё же — кто главная фигура сказки, на ком сходятся все её нити? На меньшой дочери, просящей привезти отца из дальнего странничества «аленький цветочек, которого бы краше не было на белом свете»?
Для ответа обратимся к самой сказке.
 
 
«В некиим царстве, в некиим государстве жил-был богатый купец, именитый человек». Так начинает разматываться клубочек. И дальше перед нами разворачивается образ купца — «честного человека». Этот эпитет становится в его отношении едва ли не постоянным; рассказчик, отдав с первых слов дань купеческому богатству и именитости, раз за разом выводит головной образ на морально-нравственную орбиту. Купец показан смелым, верным слову, но главное — любящим. «...И любил он дочерей своих больше всего своего богатства, жемчугов, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны». Как же всё-таки перед этими сверкающими россыпями не теряется, не бледнеет оно ничуть, заветное слово — «любил»! С чудищем, зверем лесным, чудом морским честной купец ведёт себя без утайки: о дочерях и их просьбах рассказывает всё как есть и искренне просит не губить души своей христианской. Да и обращается к хозяину острова купец показательно: «господин честной», показывая тем самым, что надеется на его честность. И надеется не напрасно: тот не берёт с него заручной записи, отпуская домой. Купец же спустя время хвалит меньшую дочь за отказ предать «неизменного» её друга.
 
 
«Честен, как Аксаков» — так говорили даже политические недоброжелатели про сына Сергея Тимофеевича, Ивана. Великого русского философа, социолога и экономиста, могучего литературного критика, яркого поэта, на чьи стихи писали романсы А.Алябьев и М.Балакирев. (Помните этот пронзительный алябьевский романс: «Жаль мне и грустно, / Что ты, молодая, / Будешь томиться в глуши...») Однако не только, думается, к Ивану Тимофеевичу относится высшая характеристика честности, но и ко всему его роду. Честен, как Аксаковы, — сказав так, не ошибёшься.
 
 
Взывание к честности, к чести весьма символично в «Аленьком цветочке». Интересно, что купец, любящий всехтрёхдочерей, но выделяющий сердцем меньшую, предельно откровенен с нею, он не скрывает своих сомнений:«— Ну. задала ты мне работу потяжелее сестриных: коли знаешь, что искать, то как не сыскать, а как найти то, чего сам не знаешь? Аленький цветочек не хитро найти, да как же узнать мне, что краше его нет на белом свете?»
Потрясающее и какое-то нечаянно вырвавшееся откровение! И правда — как?
 
 
В русской литературной традиции, равно как и в устно-фольклорном обиходе, фигура купца до крайности редко наделялась положительными чертами. Вспоминается из «Кому на Руси жить хорошо» купчина толстопузый, да «ухарь-купец» из песни, да хлебниковские «молодчики-купчики», да череда купеческих типажей А.Островского (даже Кнуров и Вожеватов, при всей их ответственности перед обещанием купеческим, не гнушаются иметь свою выгоду от болезни века — бесприданничества), да горьковский Владимир Лютов, «торговец пухом и пером», неизбежно сводящий счёты с жизнью. Да крыловская басня «Купец» с её квинтэссенцией: «Почти у всех во всём один расчёт: / Кого кто лучше проведёт...» Да многочисленные поговорки, вроде этой, обидной: «Купец божится, а про себя отрекается». Нет, что ни говорите, а не повезло купцу в отеческом культурном поле, где он, меценат и просветитель, остаётся где-то сбочку, среди сорной травы. И только «Хождение за три моря» Афанасия Никитина — это важное зерно русского изборника — и ещё просиявшая утренним московским светом «Песня... про купца Калашникова» (что «родился от честного отца», как Лермонтов пишет) оставляют, кажется, надежду на реабилитацию.
 
 
А ведь среди своих единовременников русский купец, после блестяще и глубоко образованного духовенства, человек самый просвещённый, поскольку, помимо скопления капитала, занят и скопкой знаний — о разных мирах и культурах. Исторически купцы по роду дела своего были путешественниками, первооткрывателями новых земель и новых культур. Раньше говорили: города — ульи культуры. В таком разе купец-путешественник, как в «Аленьком цветочке», есть трудолюбивейший добытчик материального и духовного мёда, что делает его фигуру сложнее, душу — мягче, кругозор — шире. Отсюда, вполне возможно, и устойчивое определение «честной», подразумевающее созидательную роль купеческого сословия в развитии, в прогрессе нашего общества, в его открывании миру. Купеческие гильдии сильны не только делом, но и словом. У Аксакова честной купец весьма показательно договаривается с хозяином острова, ведёт переговоры с ним, проявляя умение и говорить, и слушать. За этой сценой приоткрывается целая школа понимания сердца человеческого... И вот такое незаслуженное небрежение...
 
 
Так что Сергей Аксаков, отводя купцу столь значимую роль, движется против течения, наперекор молве — в том числе и либерального толка. Разумеется, писатель идёт след в след за сказочницей Пелагеей, своей Ариной Родионовной, успевшей повидать многое, бежавшей от жестоких господ в Астрахань во время Пугачёвского бунта, пожившей «в наймах по купеческим домам». Но перед нами не слепо припомненная сказка, а, конечно же, самостоятельное полотно, служащее всё той же высокой цели — воспитывать без назиданий и морализаторств. Так и хочется написать, что Аксаков не оглядывался на оклики «либеральной жандармерии», но правда в том, что он, Отесенька, вообще не принимал в расчёт никакие сиюминутные политические рефлексии. Сергей Тимофеевич просто имел мужество утверждать положительное начало — в искусстве и в жизни. Никого не унижая, ни перед кем не оправдываясь. Не повышая тона. «Аленький цветочек» рассказан отцом и дедом, певцом рода и племени, великим гуманистом, превыше всего чтящим высоту человеческой личности и чистоту человеческих чувств. Обрисован могучим художником, ещё в «Семейной хронике» твёрдо определившим своё принципиальное, выработанное всем складом жизни понимание уникальности каждой человеческой жизни: «Вы не великие... не громкие личности, в тишине и безвестности прошли вы своё земное поприще, — говорит Сергей Тимофеевич о своих героях. — Но вы были люди, и ваша внешняя и внутренняя жизнь... исполнена поэзии...»
 
 
Горячо и очень современно сказал о Сергее Тимофеевиче Алексей Хомяков, заметивший в прощальном своём слове, обращенном к ушедшему другу: «Аксаков первый из наших литераторов взглянул на русскую жизнь положительно, а не отрицательно». То, к чему только подходил мучительными дорогами гениальный Гоголь. Николай Васильевич, вдохновивший когда-то Аксакова отважиться на мемуарно-биографические подвиги, писал Сергею Тимофеевичу, что хотел бы видеть героев второго тома «Мёртвых душ» такими же живыми, как его птицы... Вот параллель-то: великая гоголевская Птица-Тройка и какие-то невзрачные, серенькие, болотные, уж точно «второстепенные», аксаковские вальдшнепы... Как же всё в русской литературе тесно пересечено!
 
 
А коли так, то ещё на одном сказочном перекрёстке полезно будет задержаться хотя бы на несколько мгновений. Особенно вместе со школьниками, читающими сказку Аксакова, может быть, впервые. Сердцем, не умом читающими. В «Аленьком цветочке» отчётливо звучит тема жертвенности, на что, разумеется, обращалось внимание уж не раз. Вот, например, как обстоятельно пишет в умном и полезном для учителей пособии «Изучение С.Т.Аксакова в школе» Л.А.Утяшева, разбирая «Аленький цветочек» как бы вместе с классом, у школьной доски: «Стилистика сказки близка... к народной. Об этом говорят инверсии, параллелизмы, гиперболы, тавтологии, сросшиеся синонимы, повторные приставки, уменьшительные и ласкательные суффиксы... Однако перед нами всё-таки не фольклорная, а литературная сказка... Образы героев предельно индивидуализированы... Писатель восхищается поступком отца, который готов на великие жертвы ради любимых дочерей...»
 
 
Точно подмечено. И не один, хотелось бы продолжить, честной купец жертвует — по существу, каждый герой поверяется моментом жертвы, внутренней готовностью к ней. Весь фольклорно-стилистический оклад сказки (включая и сакральное число «четыре», и нарушение запрета, и постоянные эпитеты, присказки, зачины, и нарочную замедленность повествования), если поразмыслить хорошенько, лишь оттеняет её сугубо авторскую сверхзадачу: показать созидательную силу искренней жертвы, когда жертвующий — обретает. И, с другой стороны, кто не вызывает у автора и, стало быть, у нас стремления к соучастию? Средняя и старшая сестры, потому что они с готовностью перекладывают жертву на плечи других. (Даже деликатный автор называет их в конце сестрами «завистными».)
 
 
Интересно: применительно к Сергею Тимофеевичу и его кругу мы нередко допускаем определение «патриархальный», вызывающее в лучшем случае снисходительную улыбку. Мы вообще, надо заметить, привыкли отмахиваться не только на уроках литературы, но и в разборах сугубо критических этим вместительным словом от многих и многих вопросов: «Писатель описывает патриархальные отношения, патриархальный быт». Или: «Патриархальная старина». Или: «Патриархальные нравы». Но позвольте, а что значит «патриархальный»? Устарелый, верный стародавним традициям, чуждый новой культуре? Каждое лыко — не в строку. Позволю себе предположить, что вся вящая патриархальность Сергея Тимофеевича есть на самом деле жертвенное служение семье, верность роду своему и дому своему. Патриархальность — это жертвенность. И чем ближе грозовой фронт перемен, неостановимо разъединяющих прежние духовные связи, тем осознаннее и драматичнее становится подвигжертвования...
 
 
...1921-й, бесхлебный, год. Полузаброшенный, перетерпевший обыски и хамские «комиссии», но всё ещё живой «барский дом» в Языкове под Самарой. Ольга Григорьевна, та самая любопытная симбирянка Оленька, любимая внучка Аксакова, до последнего вздоха пытается уберечь дедовский архив и слабнущей от голода рукой делает новые и новые копии самых ценных, без цены, бумаг — для Общества археологии, истории и этнографии при Самарском университете. Нет у неё стола, как в сказке, «убранного-разубранного» с «яствами сахарными» да «питьями медвяными». Зато здешние крестьяне, чтущие Ольгу Григорьевну как человека мудрого и заступающегося за них в трудную минуту (и перед колчаковцами, и перед красными), приносят ей, какие уж наскребут, крохи. Во многом её жертвенными усилиями и сохранятся многие бесценные для русской культуры аксаковские страницы. Совсем уже скоро в братской могиле в неведомый апрельский день вместе с умершими от голода жителями села найдёт последний приют «внучка милая» Сергея Аксакова — хранительница волшебного цветка. А пока ещё у Ольги Григорьевны достаёт силы улыбнуться со свойственной ей жизнестойкой иронией знакомому дедову почерку:
 
 
Люблю я звонкий свист синицы,
Скрип снегирей в моих кустах...
 
 
«Аленький цветочек» — он не об аленьком цветочке, а о том, что было (и чего могло бы не быть) дальше. И в личностном для многих из нас, и в поколенном масштабе.
 
 
Оленькин цветочек — он просто как снегирь в саду абрамцевского дома.
 
 
Порой нам кажется, что абрамцевский дом, и вообще — дом Аксакова близок, что вот-вот выйдет нам навстречу хлебосольный его хозяин, что и нас пригласит он на знаменитые свои литературные субботы, что и нас впустит «в царство рыб и куликов», позовёт поудить с ним вместе на уютные мостки на речке Воре, приоткроет двери в свой чудесный мир, где есть место всему, кроме равнодушия и лжи. Не здесь ли, в доме Аксакова, брезжил-зарождался новый путь для России, по которому так и не смогла сделать она ни шагу? Не здесь ли утверждался гуманный ход вещей, отринутый воинственной историей? Не здесь ли разве превыше всего ставилась жизнь человеческая и человеческая личность, не ставящаяся позже ни в грош? Нежный и ранимый цветок мечты славянской взрастал не здесь ли? (Через два года после смерти отца сгорит в огне сыновнего горя на чужеземном бесконечно далёком острове Константин Аксаков. И именно в этом патриархальном, то есть жертвенном, неумении и нежелании свыкаться с чёрными днями жизни скажется всё существо, всё величие и вся беззащитность славянофильской сказки.)
 
 
Есть обманная видимость, что чистый свет былого ясен и доступен нам — только протяни руку. Что небесные прозрения Хомякова, Самарина, Чижова, Киреевских, Аксаковых, открывшие когда-то всему миру золотую ось русского любомудрия, заменены искусственными плодами умозрительной алхимии. Что можно многое вернуть — стоит только подойти к делу с расчётом. Что и с переведённой на час (или на век?) стрелкой мы как-нибудь да справимся. Что блага технического прогресса как-нибудь да покроют наше духовное торможение. Что мы ещё успеем — и наверстать, и вернуться, и вспомнить. И до сердец наших детей достучаться.
Но прочна невидимая стена.
И всё-таки чудо происходит. То, чего нет краше на белом свете, находится. На простом листе бумаги рисует аленький цветочек пятилетняя Надя Рушева...
 
 
 
 
ПЫРКОВ Иван Владимирович
кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и культуры Саратовской государственной юридической академии, лауреат Международной премии «Золотое перо России», член Союза писателей России