Смирнов А. Место старшины Васкова в русской литературе. Чем цепляет проза Бориса Васильева

 

Оптимистическая трагедия

Военные повести Бориса Васильева (1924-2013) —это прежде всего трагедия.
Трагедия пяти девушек-зенитчиц («А зори здесь тихие», 1969), которых старшина Васков повел ловить двух замеченных в мае 1942-го в тыловом районе диверсантов,—а диверсантов тех оказалось не два, а шестнадцать. Физически крепких и прекрасно обученных немецких десантников...

Трагедия 19-летнего лейтенанта Коли Плужникова («В списках не значился», 1974)—в мае 1941 -го выпущенного из училища, 20 июня покинувшего родную московскую квартиру (где успел пробыть всего полсуток), а через сутки с небольшим попавшего под немецкий удар в Брестской крепости.
И долгие месяцы воевавшего среди груд битого кирпича, в пыли и копоти, в подвалах времен Николая I, без командования, без соседей справа и слева, без снабжения, не зная, что происходит на фронте.
Под конец—в одиночку, обмороженным, поседевшим, почти ослепшим. И умершего в день своего 20-летия — 12 апреля 1942 года.

Да, трагедия — оптимистическая. Погибают все пять зенитчиц, остается без руки старшина Васков, но и диверсанты не добираются до «Кировской железной дороги и Беломорско-Балтийского канала имени товарища Сталина».
А лейтенант Плужников успевает перед смертью узнать, что «германцев разбили под Москвой». Что зимой не просто «метель мела от Бреста до Москвы. Мела, заметая немецкие трупы и подбитую технику. И другие лейтенанты поднимали в атаку роты и, ломая врага, вели их на запад».
«И все же, все же, все же...»

«Внутреннее горение»

Трагедийное звучание уже «цепляет» читающего, а Васильев еще и из лучших среди авторов «лейтенантской прозы» стилистов.

Что есть стиль писателя? Это хорошо, на наш взгляд, объяснил писатель Викентий Викентьевич Вересаев. Стиль — это не «писательство», т.е. просто правильная литературная речь, а «художество» — благодаря которому тексты «полны» «внутренним горением».
Вот так и писал Борис Васильев. Так подбирая и так расставляя обычные вроде бы слова и фразы, что текст был именно «горящим»—внутренне напряженным. Напряженным эмоционально, энергетически, «цепляющим» читателя именно этим напряжением.
Военная проза его — динамична (и потому легко читается), внешне обыденна — но каких только сторон жизни не передает.

«Ночами зенитчицы азартно лупили из всех восьми стволов по пролетающим немецким самолетам, а днем разводили бесконечные постирушки: вокруг пожарного сарая вечно сушились какие-то их тряпочки. Подобные украшения старшина считал неуместными и кратко информировал об этом сержанта Кирьянову:
—Демаскирует.
—А есть приказ,—не задумываясь, сказала
она.
—Какой приказ?
—Соответствующий. В нем сказано, что военнослужащим женского пола разрешается сушить белье на всех фронтах.
Комендант промолчал: ну их, этих девок, к ляду ! Только свяжись, хихикать будут до осени...»
Ни одного лишнего слова. Такое впечатление, что Васильев—как Гюстав Флобер—«повторял вслух каждую рождающуюся под его пером фразу». Ведь это только «массовый читатель проявляет равнодушие к звучанию прозы» — но не мастер слова.

«Вечером сам начальник училища поздравлял каждого с окончанием, вручал «Удостоверение личности командира РККА» и увесистый ТТ. Безусые лейтенанты оглушительно выкрикивали номер пистолета и изо всей силы тискали сухую генеральскую ладонь. А на банкете восторженно качали командиров учебных взводов и порывались свести счеты со старшиной»...
Три фразы — а за ними два года курсантской жизни, где много чего приходится перетерпеть, прежде чем стать командиром. Питающимся «в комсоставской столовой — Коля чудовищно гордился, что кормится в этой столовой и лично расплачивается за еду»!

А когда надо, васильевская проза звучала поистине драматично.
«Иссушающая жара плыла над крепостью, и в этой жаре вспухали и сами собой шевелились трупы. Тяжелый, густо насыщенный пылью и запахом разложения пороховой дым сползал в подвалы. И дети уже не плакали, потому что в сухих глазах давно не было слез»...
«И ползали за водой под фиолетовым светом ракет, раздвигая осклизлые трупы. А потом те, кто остался в живых, ползли назад, сжимая в зубах дужку от котелка и уже не опуская головы. И кому не везло, тот падал лицом в котелок и, может быть, перед смертью успевал напиться воды. Но им везло, и пить они не имели права». Вода нужна раненым и пулеметам «максим» с их водяным охлаждением ствола.
Где три, где четыре фразы — а в них вся трагедия Брестской крепости.

Стилистика

Васильев вообще великолепный стилист. Абсолютно свободно воспроизводящий и лексикон, и манеру речи лейтенанта Плужникова— дитяти советской пропаганды 30-х:
—Почему он нас офицерами называет? Офицер, да еще — пан! Буржуйство какое-то...
—Как ты думаешь, будет война?
—Конечно,—уверенно сказал он.— Зря, что ли, открыли столько училищ с ускоренной программой? Но это будет быстрая война.
—Ты в этом уверен?
—Уверен. Во-первых, надо учесть пролетариат порабощенных фашизмом и империализмом стран. Во-вторых, пролетариат самой Германии, задавленный Гитлером. В-третьих, международную солидарность трудящихся всего мира. Но самое главное — это решающая мощь нашей Красной Армии. На вражеской территории мы нанесем врагу сокрушительный удар.
—А Финляндия? -— вдруг тихо спросила она.
—А что—Финляндия? - Он с трудом скрыл неудовольствие: это все паникер папочка ее настраивает.
— В Финляндии была глубоко эшелонированная линия обороны, которую наши войска взломали быстро и решительно. Не понимаю, какие тут могут быть сомнения».
И манеру говорить по-русски западно-белорусских евреев — с их одновременно и приземленным, и философским взглядом на жизнь и ее невзгоды.
«Говорят, что мы, евреи, музыкальный народ. Да, мы — такой народ; станешь музыкальным, если сотни лет прислушиваешься, по какой улице топают солдатские сапоги и не ваша ли дочь зовет на помощь в соседнем переулке»...
«Добрый вечер, пан Глузняк [это извозчик.— Авт.]!Как заработок?
—Какой заработок в городе Бресте, пан Свицкий? В этом городе все берегут свое здоровье и ходят только пешком».
И речь и мышление старшины сверхсрочной службы Васкова Федота Евграфовича, 1910 года рождения, русского, из крестьян, члена ВКП(б), образование 4 класса, в армиис 1932 года, в прошлом охотника-промысловика.

Правда старшины Васкова

Федот Евграфыч уже один обеспечивает Васильеву место в русской литературе!
Невероятным эмоциональным воздействием, читаемостью «на одном дыхании» повесть «А зори здесь тихие» обязана прежде всего тому, что почти вся она—это мысли, чувства и слова старшины Васкова.
О том, как решить ему его командирскую задачу («война-— это ведь не просто кто кого перестреляет. Война—это кто кого передумает»).
О множественных мелочах его дум и забот: для опытного старшины и охотника-лесовика нету мелочей, нету !
И вот Васков этот—весь, целиком и полностью из реальной жизни !
...План-то ему вначале ясен: места эти он еще в финскую облазил, и где двух фрицев легче прищучить, смекает быстро.
Но задачек все равно надо решить немало. Начать хоть с этой.
«—Разуться всем! ..
Так и есть: у половины сапоги на тонком чулке, а у другой половины портянки намотаны, словно шарфики. С такой обувкой много не навоюешь, потому как через три километра ноги эти вояки собьют до кровавых пузырей».
«Сорок минут преподавал, как портянки наматывать. А еще сорок-—винтовки чистить заставил. Они в них ладно, если мокриц не развели, а ну как стрелять придется?..»

Потом — довести этих городских через болота туда, где немцев перехватить.
«Он особо за последние метры боялся: там поглубже. Ног уже не вытянешь, телом дрыг- ву эту проклятую раздвигать приходится. Тут и силы нужны и сноровка. Но обошлось». Только боец Четвертак сапог в болоте оставила.
Это-то ладно, «чуню непутевой этой Четвертак соорудили: запасной портянкой обмотали, сверху два шерстяных носка (хозяйки его рукоделие и подарок), да из свежей бересты Федот Евграфыч кузовок для ступни свернул. Подогнал, прикрутил бинтом».
...Но вместо двух немцев из чащи выходят шестнадцать.
Надо быстро реагировать на резкое изменение обстановки.
А как, если всю свою армейскую жизнь был Васков чистым исполнителем и думало за него начальство? И четыре его класса — маловато для тренировки мышления...
«[...] Время шло, и мысли в его голове шарахались, как мальки на мелководье. Никак он собрать их не мог и все жалел, что нельзя топор взять да порубить дровишек: глядишь, и улеглось бы тогда, ненужное бы отсеялось, и нашел бы он выход из этого положения»... 


...Не сразу, но вроде бы нашел: задержать немцев до прихода вызванной подмоги. Не боем, понятно, а — вспугивая их, заставляя идти кружными путями.
Тут, конечно, и охотничьи навыки в ход идут: «до боли вперед всматривался, ухом к земле приникал, воздух нюхал—весь был взведенный, как граната» !

...И все ж нарвался на фрицев, и «сколько тот бой продолжался, никто не помнил. Если обычным временем считать, — скоротечным был», «а если прожитым мерить —силой затраченной, напряжением,— на добрый пласт жизни тянуло, а кому и на всю жизнь».
И Васкову бы потянуло на всю жизнь, да огонь младшего сержанта Осяниной дал ему «ту секундочку, за которую потом до гробовой доски положено водкой поить» !
И таких вот секундочек до конца повести не одна еще будет.
Не одна еще страница вот этого вот невероятно «живого великорусского языка» — на пальцах объясняющего и непростую технологию войны, и во что та война человеку обходится...

Актер, сыгравший старшину Васкова в фильме «А зори здесь тихие»,—о пробах на эту роль:
- Режиссер не сразу остановился на моей кандидатуре, хотел снимать Тихонова, но Татьяна Лиознова утвердила Славу на роль Штирлица в «Семнадцати мгновениях весны». Тогда Ростоцкий решил взять в картину молодых, никому не известных артистов, чьи лица не ассоциировались бы с прежними работами в кино. Лишь Федот Васков должен был выделяться возрастом, этакий дядька над девчонками.
Второй режиссер картины Зоя Курдюмова, видевшая мою игру в студенческих спектаклях, привела меня к Ростоцкому. Станислав Иосифович хмуро посмотрел исподлобья: «Мальчишка!» Я робко ответил, что отслужил три года в армии, окончил ГИТИС и с четвертого курса играю в московском ТЮЗе у Павла Хомского, своего институтского мастера. Объяснил Ростоцкому, что для солидности могу отпустить усы, их даже не придется клеить, сами быстро отрастут. Станислав Иосифович помолчал и нехотя согласился: «Ну, почитай сценарий, послушаю».
Я взял рукопись, открыл наугад, начал читать, увлекся и в какой-то момент... расплакался. Так сильно пробрало! Поднимаю глаза, а у Ростоцкого тоже слезы блестят.
Потом мы записали несколько проб с разными девочками. Я очень волновался, поскольку до того никогда не был на киностудии, понятия не имел, как вести себя перед камерой. В конце концов меня утвердили.

Разный 1941-й

А еще васильевские повести-—большое для 70-х откровение. Тут не просто масса реалий, которые послевоенные поколения уже не застали.
Все эти «хрусты» (новенькие рублевые купюры), кинозвезда Франческа Гааль, польские пластинки из Белостока (до осени 1939-го бывшего частью «капиталистического мира»), западнобелорусские железнодорожные станции — где «белые рубахи мешались с черными лапсердаками, соломенные брыли с касторовыми котелками, темные хустки — со светлыми платьями»... Памятная всем изучавшим тогда марксизм-ленинизм «мудреная четвертая глава «Краткого курса истории ВКП(б)»—и забытая после войны песня 1938 года с цитатой из товарища Сталина: «Ночь пришла, и тьма границу скрыла, но ее никто не перейдет. И врагу мы не позволим рыло сунуть в наш советский огород".

Тут еще и реалии, для советской идеологии неудобные. Те же зенитчики, стоявшие на разъезде 171 до прибытия девушек,— и до самогонки поголовно охочи, и до внебрачных связей... Разве же это советский солдат-победитель, воспитанный Коммунистической партией?

А Западная Белоруссия—где еще в 1939-м царил проклятый капитализм, но где и в июне 41-го «с промтоварами очень просто»; часов— «вагон, и все дешевые»? Тогда как в коренном СССР «костюм бостоновый справить—большое дело. Серьезное дело»...
Это ж приговор советской директивной экономике —в принципе не способной удовлетворить людские потребности так, как в рыночной экономике частник. Тот ведь не получит своей пресловутой прибыли, если не удовлетворит запросы потребителей!

А пошедший сдаваться старший сержант Федорчук? Исправный служака — а за Советскую власть воевать не захотел: «Все! Поражение ей! Поражение ей, понятно это?»
А боец Волков? Который счел, что у Федор- чука «могли быть свои причины для такого поступка, и причины эти следовало узнать, прежде чем стрелять в спину».
И «не понимал» выстрелившего Плужникова — «и потому не верил» Плужникову!
Это что же — «поколение, воспитанное Советской властью»?
Это—правда жизни. «Советский народ»—он в 1941-м разный был. Одни в Брестской крепости—как одногодок Волкова Плужников—«умирали не срамя» (как с полным на то основанием выцарапывали на кирпиче казематов).
А другие уже 23-24 июня пошли и сдались в плен.

 

Андрей Смирнов, кандидат исторических наук