Экштут С. А. В мой жестокий век восславил я свободу. О чем мечтала русская эмиграция, отмечая 100-летие смерти Пушкина

 

1937 год. Эта печально известная дата, ознаменовавшая пик Большого террора в СССР, стала ярчайшей вехой в истории Русского Зарубежья. Русская диаспора, разметанная на все четыре стороны света, с размахом отметила столетие со дня гибели Пушкина. Пухлый 800-страничный том "Пушкин в эмиграции. 1937", выпущенный в 1999 году московским издательством "Прогресс-Традиция" и давно ставший библиографической редкостью, позволяет воссоздать атмосферу тех дней.

 

Специальный выпуск газеты "Пушкин. 1837-1937". Второе издание. Франция.

Примирение Пушкина и Дантеса

Поражают даже цифры: пушкинские торжества прошли в 231 городе 42 государств пяти частей света. "Три четверти их было... в Европе: сто семьдесят городов, двадцать четыре страны. Далее - по убывающей: Америка - двадцать восемь городов (шесть государств), Азия - четырнадцать (восемь), Африка - пять (три), Австралия - четыре города"1. Но самой масштабной, самой значительной, самой красивой манифестацией юбилейного года стала выставка "Пушкин и его эпоха", организованная в Париже танцовщиком и балетмейстером Сергеем Лифарем.

В течение месяца на ней побывало более 10 тысяч человек. Свыше трех четвертей исторических и художественных предметов Пушкинской эпохи, представленных в Париже, "не были никогда ни на одной выставке"2. За несколько дней до открытия вернисажа состоялось, по словам Лифаря, "символическое примирение" потомков Пушкина с потомками Дантеса3.
Слово "примирение" часто звучало в те дни.

"Пушкин в эмиграции. 1937". Издательство "Прогресс-Традиция". 1999 год.

Рифма двух катастроф

Напомню, на календаре Истории 1937 год. Октябрьский переворот 1917 года уже нельзя трактовать как кратковременный исторический эксцесс и, подобно камердинеру князя Стивы Облонского из толстовского романа "Анна Каренина", лелеять надежду, что "всё образуется".
29 октября 1917 года Зинаида Гиппиус пророчила: "И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, /Народ, не уважающий святынь!" Двадцать лет спустя очень немногие в Русском Зарубежье дерзали предсказывать скорое крушение власти большевиков.
Чаяние на внешнюю интервенцию оказалось иллюзорным. Фраза "Заграница нам поможет" могла звучать лишь в ироническом контексте, особенно после выхода в СССР романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова "Двенадцать стульев" (1927). Эмигрантские пересуды шли своим чередом. "Однако чаемое "падение" все откладывалось и откладывалось, разговоры о нем шли по неведомо какому кругу, накапливая в говорящих усталость, обозлевая и обезволивая одновременно"4.
Катастрофа 1917-го рифмовалась в их сознании с гибелью Пушкина в 1837-м.


Ж. Кокто. Афиша Пушкинской выставки. Париж. 1937 год.

Имя и дело Пушкина

14 февраля 1921 года еще не ставший эмигрантом Владислав Ходасевич произнес в Доме литераторов в Петрограде пророческие слова: "И наше желание сделать день смерти Пушкина днем всенародного празднования отчасти, мне думается, подсказано тем же предчувствием: это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке"5.

Спустя полтора десятилетия слова поэта Серебряного века стали для эмиграции руководством к действию. Живущий в Харбине философ, правовед и публицист Кирилл Зайцев (1887 - 1975) заявил без обиняков: "Для нас же, зарубежных русских, создается редкий, единственный случай: перекликнуться с подъяремным русским народом живым и животворящим именем Пушкина"6.

И тогда русская диаспора решила самоопределиться по отношению к Александру Сергеевичу. Лишь он один не подвергся девальвации и не был изъят из обращения ни в эмигрантской среде, ни в СССР. Пушкин - это ориентир в быстро меняющемся мире и некая константа, с помощью которой следовало осмыслить то, что было до 1917 года, связав его с тем, что наступило после. Россия, которую они потеряли, еще не успела стать давно прошедшим прошлым, никак не связанным с настоящим. Поэтому постижение имперского прошлого России сквозь призму смерти ее величайшего поэта позволяло стойко переносить тяготы и лишения настоящего и с надеждой взирать в грозное будущее.
Если потомки Пушкина примирились с потомками Дантеса, то возможно ли примирение России "красной" с соотечественниками, оказавшимися в эмиграции?!

Строчки от сердца

Ответ на этот вопрос могло дать лишь будущее. Русское Зарубежье отлично осознавало уникальность сложившейся ситуации. Спустя сто лет после своей трагической гибели Пушкин подарил россиянам надежду.
Вчитаемся в страницы толстой книги "Пушкин в эмиграции. 1937" и живо представим себе, как "аукались" именем Пушкина между собой эмигранты.

Сергий Булгаков (1871 - 1944). Философ, православный священник, богослов. "Кончина Пушкина озарена потусторонним светом. Она является разрешительным аккордом в его духовной трагедии, есть ее катарсис. Он представляется достойным завершением жизни великого поэта и в этом смысле как бы ее апофеозом"7.

Дмитрий Мережковский (1865 - 1941). Писатель, поэт, историк, философ. "Вот почему сейчас так, как еще никогда, нужен Пушкин обеим Россиям. Что их две - одна здесь, в изгнании, другая там, в плену, - это очень страшно; этого не бывало никогда ни с одним народом; но надо смотреть правде в глаза, это сейчас так: на две половины расторгнута Россия, и мы только верим, что обе половины соединятся. Непреложное свидетельство единой России - Пушкин. Он - примиритель, соединитель, тот, кто делает из двух одно и разрушает стоящую посреди преграду"8.

Сергей Ольденбург (1888 - 1940). Историк, экономист, публицист. "Пушкин не принадлежал к числу бунтарей. Он больше утверждал, нежели отрицал, - и он был кровно связан со всем величавым строем Императорской России.
Надо сказать, что эта особенность всегда раздражала русскую интеллигенцию, которая переживала даже целые полосы отрицания Пушкина и, во всяком случае, старалась исказить его облик в угодном для себя смысле.

...Пушкин любил и ценил ту Россию, в которой он жил, - ту Россию, которую мы знали и любили, - Историческую Россию - Императорскую Россию - Великую Россию..."9.

Георгий Федотов (1886 - 1951). Историк, философ, религиозный мыслитель, культуролог, публицист. "Замечательно: как только Пушкин закрыл глаза, разрыв империи и свободы в русском сознании совершился бесповоротно. В течение целого столетия люди, которые строили или поддерживали империю, гнали свободу, а люди, боровшиеся за свободу, разрушали империю. Этого самоубийственного разлада - духа и силы - не могла выдержать монархическая государственность. Тяжкий обвал императорской России есть, прежде всего, следствие этого внутреннего рака, его разъедавшего.

Серж Лифарь на Пушкинской выставке в Париже. 1937 год.



...Пушкин, строитель русской империи, никогда не мог бы сбросить со счетов русской, хотя бы и дикой, воли.
...Пусть чаемый им синтез империи и свободы не осуществился - даже в его творчестве, еще менее в русской жизни; пусть Российская империя погибла, не решив этой пушкинской задачи. Она стоит и перед нами, как перед всеми будущими поколениями, теперь еще более трудная, чем когда-либо, но непреложная, неотвратимая. Россия не будет жить, если не исполнит завещания своего поэта, если не одухотворит тяжесть своей вновь воздвигаемой Империи крылатой свободой"10.


Вид на Пушкинскую площадь и Страстной монастырь. Москва. Февраль 1937 года.

 

Единственная святыня для всех

Георгий Петрович Федотов сумел эпически посмотреть на Пушкина. Взгляд в масштабе большого исторического времени и рассмотрение Пушкина и его современников из Космоса - всё это позволило ему увидеть то, что в течение столетия ускользало от многих весьма проницательных умов. Разлад между властью и русским образованным обществом, начавшийся еще при жизни Пушкина; разлад, растянувшийся во времени и пространстве на ряд десятилетий, - именно он обусловил крах государства Российского. Ни один из представителей русской диаспоры, писавший о Пушкине в юбилейные дни 1937го, не посчитал нужным процитировать горькие пушкинские строки:
"Ныне нет в Москве мнения народного: ныне бедствия или слава отечества не отзываются в этом сердце. Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского возмущения. Гадко было видеть бездушного читателя французских газет, улыбающегося при вести о наших неудачах"11.

Многогранность Пушкина фиксировалась, но не осмысливалась. Как совместить поэму "Гавриилиада", кощунственную с точки зрения сознания верующего человека, и проникновенные строки "Монастыря на Казбеке"? Вчитаемся в них: "Туда б, в заоблачную келью, / В соседство Бога скрыться мне!.."12

Открытие пушкинской сессии Академии Наук СССР. Ленинград. 13 февраля 1937 года.

Александр Блок описывал противоречивость гения как данность: "Мы знаем Пушкина - человека, Пушкина - друга монархии, Пушкина - друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин - поэт"13. И поэт Блок даже не пытался объяснить, как поэт Пушкин мог совместить несовместимое, оставаясь и другом декабристов, и другом монархии. Сложная творческая, идейная и нравственная эволюция, пройденная Пушкиным за относительно короткий по меркам Истории срок - 37 лет его жизни, - не воспринималась как единый и неделимый Путь. И наличие диаметрально противоположных высказываний, на этом творческом Пути встречающихся, лишь регистрировалось (а иногда - замалчивалось), но не истолковывалось.

Н. Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая, 1872 - 1952). Писательница и поэтесса. "Мы сейчас переживаем великие пушкинские дни. ...Мы верим в его величие, мы признаем его гений, и мы его защищаем, как чудотворную икону от кощунственных рук иноверцев. И это, кажется, единственная святыня, которая соединила нас всех, всяких инакомыслящих, от седовласого монархиста до комсомольца с красным галстуком"14.

 

P.S. "А Пушкин по-прежнему неуловим"15.

1. Перельмутер В. "Нам целый мир чужбина..." Три взгляда на Пушкинские торжества 1937 года в Русском Зарубежье // Пушкин в эмиграции. 1937 / Сост., коммент., вступит. Очерк Вадима Перельмутера. М.: Прогресс-Традиция, 1999. С. 11.
2. Гофман М.Л. Пушкин и его эпоха. Юбилейная выставка в Париже // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 583.
3. Перельмутер В. Указ. соч. С. 21.
4. Там же. С. 8.
5. Там же. С. 7.
6. Зайцев К. Борьба за Пушкина // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 539.
7. Булгаков С., протоиерей. Жребий Пушкина // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 72.
8. Мережковский Д. Пушкин и Россия // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 75.
9. Ольденбург С. Поэт Империи // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 167, 170.
10. Федотов Г. Певец Империи и Свободы // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 172, 193, 194.
11. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 19ти тт. Т. 11. М.: Воскресенье, 1996. С. 482.
12. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 19ти тт. Т. 3. Ч. 1. М.: Воскресенье, 1995. С. 200.
13. Блок А. О назначении поэта // Блок А. Об искусстве. М.: Искусство, 1980. С. 153.
14. Тэффи Н.А. Пушкинские дни // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 663, 665. Опубликовано в Нью-Йорке в 1949 году, когда праздновалось 150-летие со дня рождения поэта.
15. Адамович Г. Пушкин // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 83. Георгий Викторович Адамович (1894-1972) - поэт, критик, переводчик, мемуарист.

 

"Родина" № 6 (619)  Июнь 2019